Анри Бертьен

"Белые Розы"
      (этюд с натуры).



     ...Предчувствие праздника не покидало Васисуалия всю неделю: близилось Восьмое Марта. Уже с первого числа он предвкушал, как принесёт домой авоську, наполненную апельсинами, как увидит радостные лица жены и дочери, которых такое нехитрое угощение всегда приводило в неописуемый восторг: Артеньевы жили небогато. И сейчас он, ощущая в кармане заначку, полученную в виде премии и припрятанную от жены ещё в январе, чувствовал себя благодетелем, отцом и кормильцем семьи.
     ...Васисуалий шёл по предпраздничному городу, не слишком спеша домой: он знал, что никаких вопросов о том, где его нынче носило, задано не будет: апельсины уже не раз служили ему универсальным пропуском домой — даже в "подогретом" состоянии, и никогда никаких вопросов в подобных ситуациях не задавалось. Он с удовольствием зашёл на рынок, предвкушая, каким благодетелем для изголодавшихся по предпраздничной торговле продавцов он будет. Надежды его не оправдались: продавец выглядел устало, но Васисуалия обслужил быстро и нехлопотливо. "Что-то здесь не так"... — Подумал Васисуалий, почёсывая репу. Но скандал поднимать не стал и апельсины не перевзвесил: музыка предпраздничного настроения и состояния благодетеля всех и вся, раздаривающего апельсины и раздающего на чай, как-то мешали ему пасть столь низко — даже в глазах собственных.
     ...Спустившись в метро, Васисуалий с трудом дождался поезда: та же музыка, уже превратившись в бравурный марш, гнала его домой — поскорее полюбоваться на произведённое им, щедрым Васисуалием, впечатление. Для семьи, едва сводившей концы с концами, впечатление должно было быть сногсшибательным: от ласково-самозабвенного, мечтательным голосом произнесённого "папка!..." до тихого, почти обречённого, но не менее ласкового и любящего голоса жены, спросившего только: "где достал?".
     И лишь одна мысль никак не давала Васисуалию покоя: ему казалось, что его всё же обвесили. Немного — так, грамм на пятьдесят. На такой сетке это было не слишком принципиально, но всякий раз мысль об этом, возникнув в его мозгу, заставляла Васисуалия нервозно подёргиваться, ёрзать на месте — иной раз даже привлекая внимание стоящих на платформе рядом с ним пассажиров.
     Наконец раздавшийся из тоннеля протяжный гудок подъезжающего поезда, казалось, прекратил его мучения: теперь не нужно было думать, терзаться сомнениями — нужно было просто тупо толкаться, продвигая грузное тело к открывшейся двери. Наконец, зашипев, двери затворились. В вагоне было совсем не так тесно, как можно было предположить, глядя на толчею при посадке: в принципе, по проходу можно было совершенно спокойно пройти, лишь изредка отодвигая кого-то или прося посторониться. Этим и воспользовалась пара оборванцев — видимо, брат и сестра, а может — просто мальчик и девочка, обделённые судьбой такими благами, как отчий дом, родительская опека и... апельсины к празднику. Интересно, почему Васисуалию подумалось про апельсины? Он не понял. "Видимо, надо будет дать им апельсин. Или — по апельсину...", — Вздохнув, подумал он. Тем временем беспризорники расположились в конце прохода, и, наблюдаемые почти всеми пассажирами, начали:
     — Граждане пассажиры! — Надрывно, заунывно протянул пацан, и Васисуалий, уже приготовившись услышать привычное в таких случаях "вы уж извините, что к вам обращаюсь", скорчил недовольную гримасу.
     — Разрешите поздравить вас с наступающим праздником — Восьмое Марта — и подарить вам эту песню! — Последовало совершенно неожиданное для Васисуалия продолжение едва слышимым в грохоте поезда девичьим голоском. "Точно, придётся дать им по апельсину... — Подумал Васисуалий. — А может, и не по одному... — Картины беспризорного детства, одна страшнее другой, вихрем пронеслись в его воображении. В конце этого вихря вдруг возник он сам — Васисуалий Артеньев, безвозмездно раздающий беспризорникам апельсины к празднику.
     — Белые розы, белые розы — беззащитны шипы... — Надрываясь, выводил меж тем пацан. Девчонка молчала — видимо, осознавая, что перекричать грохот мчащегося в тоннеле поезда она просто не в силах. Васисуалий ждал, пока они подойдут. И вдруг... предательская мысль обожгла Васисуалия: он ведь так и не перевзвесил апельсины. И теперь он даже, выходит, не узнает, объегорил его продавец, или нет. "Ну, и шут с ним...", — Вздохнул Васисуалий. Дети подошли поближе. Парень явно фальшивил. "Лучше бы он старался больше, чем кричал... — поморщился Васисуалий. — И девчонка чего-то совсем молчит — как будто воды в рот набрала... А парень-то как фальшивит — просто жуть. И лицо — какое-то...", — Лицо парня показалось Васисуалию совершенно безучастным. И отнюдь не вдохновенным, каким виделось вначале, издалека. "Нет, — подумал Васисуалий. — Видимо, не дам. Не я ведь только один здесь... Может, ещё подаст кто-то... Ведь каждый действует по своему разумению — ну, будь тут действительно талантливые дети — дал бы. Дал бы обязательно. А так — он не только не умеет петь, он даже не старается — просто пытается кричать погромче, вот и всё. Просто, чтоб услышали — и дали денег... Выпрашивает. Не дам.", — окончательно решил Васисуалий и, преисполнясь достоинством от принятого уже решения, презрительно откопылил нижнюю губу.
     — Белые розы, белые розы... — Надрывно пел уже совсем рядом пацан, косясь на сетку с апельсинами и явно глотая слюнки. "Может, всё-таки дать? Дети ведь не виноваты, что беспризорничают... И как можно винить их в том, что они голодны?", — Предложил внутренний голос. Васисуалий задумался. "Дать? Не дать? С одной стороны, вроде бы и не грех дать — вон ведь, прошли почти полвагона, и никто не подал... С другой... — Какая-то старушка, вытащив из кошелька потёртую бумажку, сунула её парню в руку, и, перекрестив на прощанье детей, прослезилась им вслед. — Вишь, и подают... — Подумал Васисуалий. — Ты понимаешь, блин... — Задумчиво рассуждал он, — тут ведь вот какой сложный вопрос... достоин человек, чтоб ему блага перепадали — или не достоин. Наверное, тот, кто достоин, не будет вот так побираться: Господь вознаградит его... по заслугам... — Наконец облегчённо вздохнул, придя, казалось, к окончательному выводу, Васисуалий. — Хотя... — И вновь сомнения стали терзать его душу.
     Дети, меж тем, прошли дальше и парень уже не косился на авоську с апельсинами, старательно отвлекая от неё и девчонку — они просто шли и шли по проходу; он — голося "что с вами сделали... снег и морозы...", она — безучастно глядя в пол. "Рваные штаны... — рассуждал Васисуалий. — Впрочем, быть может, у него других-то и нет... А вдруг это — просто поза? Что тогда? Нет, ну каков подлец — продавец, точно ведь, обвесил...", — Вздохнул, вконец запутавшись, он.
     Наконец дети дошли до конца вагона. Васисуалий Артеньев, облегчённо вздохнув, успокоился, было — но потом снова подумал: "А, может всё же надо было дать? Ну, хоть один — на двоих?", — ещё не поздно было догнать, подойти, и, сунув незаметно пацану апельсин — как та старушка — тихо и скромно удалиться. "А как же ты тогда сможешь перевзвесить?", — Возразил внутренний голос. Васисуалий снова вздохнул.
     Дети вышли на очередной станции.
     Вскоре приехал и Васисуалий. Он вышел из метро, сел на трамвай, и, проехав две остановки, оказался у своего дома. Зайдя, он обрадовал жену и дочь; разделся, наслаждаясь их, такой непосредственной, сотворённой его, Васисуалия, руками, радостью; и, пройдя на кухню, перевзвесил апельсины.

     06.08.2001, 11/11/2001.